Станислав Струмп-Войткевич - Агент № 1
— Зовусь я Николаосом Тсеноглу. Скажем, с Крита… — ответил Ежи.
— Правильно, этим можно будет и объяснить твой акцент, — согласился Абадис.
Договорились о встрече через два дня, в то же самое время и в том же самом кафе. Агент № 1 достал пятидолларовую банкноту, разорвал ее и половинку протянул товарищу.
— Если кто-нибудь из нас не сможет прийти, то пусть вышлет человека, который будет вертеть в пальцах свою половинку…
II
СЫН И МАТЬ
Кем же был агент № 1?
Отвечая командору Кроучу, что в Эгейском море он чувствует себя почти как дома, он ничуть не лгал. У этого человека с русской фамилией, которая в Греции звучала еще и как болгарская, был здесь свой родной дом. В доме жила его мать — единственный в мире человек, к которому он питал безграничную любовь. Для этого был целый ряд причин, главная из них — ранняя потеря отца. С младенческих лет Георгий Иванов-Шайнович знал, что, кроме матери, у него почти никого нет в целом свете…
Когда ему было всего лишь несколько лет от роду, начались семейные неполадки, а затем и развод родителей. Русский эмигрант Владимир Иванов, человек образованный и добрый, но с сумбурным характером, каким-то образом ухитрился так направить свой жизненный путь, что его жена и маленький сын оказались во враждебном ему лагере. Произошло это во время первой мировой войны на Кавказе. Леонардия Иванова, варшавянка из семьи Шайновичей, разведясь с полковником Ивановым, вторично вышла замуж за грека Яна Ламбрианидиса. Маленький Ирек так и не полюбил отчима. И в сердце его осталось место только для матери…
Тогда, в дыму войны и революции, Ирек мужественно перенес долгую и путаную дорогу с Кавказа к родному городу матери — Варшаве, где семейство Ламбрианидисов, теперь уже с тремя сыновьями, временно поселилось, с тем чтобы позднее навсегда переехать в Салоники, в северной Греции. Стремясь закрепить связь сына с родиной, пани Леонардия решила оставить Ирека в Варшаве и записать его в польскую школу.
У отцов марианов на Белянах Ирек не отличался особой старательностью. Случалось, что, получив двойку, он дерзко выкрикивал:
— Пусть пан ксендз ставит мне хоть двенадцать двоек!
После подобной дерзости он исчезал; однажды видели, как он сидел на дереве и плакал. И вообще он никак не мог перенести предательства, которое мать допустила по отношению к нему, — уехала с новой семьей в далекий край, в Салоники, а его оставила на растерзание учителям, ксендзам и теткам! Только спустя много лет удалось объяснить мальчику, что делалось это ради того, чтобы обеспечить ему хотя бы начальное обучение в польской школе.
Мальчик рос самолюбивым, импульсивным, воинственным, всегда готовым к отпору, привычным к самостоятельности и одиночеству. Скрытно и упрямо стремился он к тому, чтобы превзойти тех, кто пытался его унизить. Чего он совершенно не переносил, так это принуждения в любой его форме. Напрасно пытались ему внушить, что в жизни часто приходится сталкиваться с необходимостью ограничивать свою волю, желания, капризы и удовольствия. А чем же, скажите на милость, как не постоянным принуждением, была для него школьная скамья?.. Судя по противоборству со школьной программой, Ирек относился к многочисленной и симпатичной, постоянно восстанавливающей свои шеренги армии записных лентяев.
Наконец ему было разрешено вернуться в родной дом, к матери и братьям. Перед отъездом в Салоники в жизни маленького варшавянина произошло важное событие. День 15 июня 1925 года навсегда остался в памяти Ирека. После принесения харцерской присяги он в харцерском мундире отправился в фотоателье «Радиотип» на Маршалковской улице и заказал несколько снимков — для «мамули», отчима, теток и для лучшего из своих друзей. Если бы не печальная необходимость посетить зубного врача, Ирек в тот день мог бы считать себя вполне счастливым человеком. Однако перед поездкой в Салоники следовало привести в порядок зубы.
— Харцер должен быть храбрым, — говорил лысеющий пан доктор, подготавливая какое-то страшное орудие пытки. — Мама и папа будут гордиться тобой…
Иреку показалось, что отчим в чем-то изменился. По-прежнему он продолжал сетовать на не слишком удачно идущие дела и по-прежнему с увлечением рассказывал о новых приобретениях для домашней коллекции. Лицо у него обострилось, руки беспокойно шарили по столу в поисках чего-то, когда семья сидела за обедом. «В точности как слепой», — подумалось Иреку. В действительности же строительные дела у Ламбрианидиса шли неважно, поэтому-то он и чувствовал себя неуверенно, не спал по ночам, сидел с отсутствующим видом, постоянно пытаясь найти выход из затруднительного положения. По каким-то загадочным для него причинам самые лучшие, казалось бы, расчеты приводили в этот период мирового кризиса к наихудшим результатам, солидные клиенты опротестовывали векселя, бумаги обесценивались, все шло вкривь и вкось вопреки его выкладкам. Друзья и приятели неожиданно обращались в хищных шакалов, а доброжелательные банки — в западни… Естественно, Ирек ничего этого не знал, но чувствовал, что отчима гнетут какие-то неприятные и трудные заботы. Объяснял он себе это, как часто бывает у молодежи, совершенно неправильно. «По-видимому, не любит он меня теперь так, как раньше», — подумал Ирек уже в первый день, когда Ян взял его за подбородок и, глядя в глаза, сказал мальчику:
— Ну что ж, приехал, это хорошо… Для матери это большая радость… Помни о своем долге! Учись, пока есть на это время… Пока я могу еще предоставить тебе эту возможность…
Было в доме Ирека немало и детских шалостей. Когда младший из братьев, Лесь, становился совершенно невыносимым или запускал уроки, не обращая внимания на нравоучения матери, Ирек применял к нему безотказное средство — потихоньку брал головку чеснока и, подкравшись к брату, принимался натирать его, выкрикивая: «Какос, какос!» Здесь он подражал предрассудку греческих мамаш, которые именно так «оберегали» своих детей от «дурного глаза». Лесь настолько боялся этой операции, что тут же обещал Иреку исправиться. По отношению к другому брату, Лялеку, который, кстати сказать, был мальчиком усидчивым и старательным, применялся иной воспитательный прием — Ирек просто не брал его с собой на морскую прогулку, а занятия парусным спортом были для Лялека увлечением не меньшим, чем музыка. Со своей стороны, младшие братья находили средство держать в повиновении и старшего брата, поскольку им не раз случалось видеть его на прогулках — то с русской девушкой Наташей, а иногда и с другими девушками. Кроме того, возвращаясь поздним вечером домой, Ирек производил опустошения в кладовой и в буфете. Пани Леонардия сваливала всю вину за уничтоженные продукты на кошек, но братья прекрасно знали, кто был этой кошкой. Вообще-то семья жила довольно дружно, а в случае конфликтов Ирек всегда вставал на защиту самого слабого — чаще всего кузины Лильки, которая жила у них до возвращения в Варшаву.
